ОВАНЕС ТУМАНЯН
Другие мемуары Аветика Исаакяна
В 1892 году, в бытность мою слушателем духовной семинарии, один из друзей прислал мне несколько экземпляров первой книги О. Туманяна, чтобы я распространил их среди своих товарищей.
Осенью того же года, будучи в Тифлисе, я отправился к Туманяну - передать деньги за книги и, воспользовавшись случаем, познакомиться с ним.
Туманян состоял в какой-то должности при “Кавказском армянском издательском товариществе”. Что это была за должность, сейчас не припомню, но его всегда можно было застать в канцелярии товарищества. Я представился. Он принял меня приветливо. Спросил, какое впечатление произвела на молодых учеников семинарии его книга.
В сравнении со стихами поэта Иоаннеса Иоаннисиана, преподававшего тогда у нас, книгу Туманяна мы нашли слабой, но дыхание таланта в ней ощущалось.
- Нам полюбился народный дух вашей поэзии, - ответил я и в подтверждение своих слов прочел несколько стихов в народном стиле, которые выучил наизусть.
Туманян радостно улыбнулся и подарил мне вторую книгу своих стихов, которая тогда только что вышла.
После первой встречи у меня сложилось о Туманяне очень приятное впечатление. Обхождение его было прямое и дружеское. Лицо словно бы озарял какой-то внутренний свет. Великолепная шевелюра, глубокие, умные глаза... С лица его не сходила улыбка. Поэту было тогда не больше двадцати четырех лет, он был молод, полон жизни.
В следующую нашу встречу я прочел несколько стихотворений из его новой книги.
- Ну и ну! - воскликнул он. - Какая у вас хорошая память! Я вот ни одной строфы не помню наизусть из того, что написал.
Во время одной из последующих встреч я, набравшись смелости, признался, что тоже пишу стихи.
- Я это почувствовал, - сказал он. - Захватите как-нибудь с собой, я посмотрю.
Я отобрал десять-пятнадцать стихотворений и отнес ему. День проходил за днем, я все ждал, когда же он выскажется, но Туманян молчал. Я решил, что стихи мои ему не по душе, и не стал допытываться.
У Туманяна я познакомился с Газаросом Агаяном, который нередко наезжал в город из родного села, где тогда жил.
В толстом пальто, в валенках, в калошах, он прямо из деревни ввалился к Ованесу. Друзья крепко обнялись и расцеловались, чрезвычайно довольные. Туманян и Агаян очень походили друг на друга: оба были вырезаны из одного дерева, из одного исконно армянского материала. Я почувствовал большую внутреннюю близость между ними, а в последующие годы убедился, что они были самыми близкими друг другу людьми. Ованес называл Агаяна “Братец-лев”, а тог Ованеса - “Сынок-львенок”; потом оба со смехом говорили: “Ну, кому же под силу нас одолеть?”
В начале зимы 1895 года Ованес появился в Александрополе. Остановился в гостинице. Я упросил его перебраться к нам домой. В Александрополе Туманян пробыл с неделю. Он приехал из Тифлиса через Ахалцих и Ахалкалаки и направлялся в Ереван и Эчмиадзин. Туманян совершал эти поездки с какой-то миссией. Армянская общественность была потрясена тогда ужасающими известиями о резне в Турецкой Армении и леденящими душу рассказами очевидцев, которым удалось спастись. Каждый сознательный армянин тяжело переживал судьбу западных братьев. Поездка Ованеса, несомненно, была связана с делами, относящимися к создавшемуся положению. С тех пор прошло более полувека, и я не помню точно, какова была роль Ованеса в этих делах, но он постоянно встречался с представителями интеллигенции и общественности города, интересовался судьбами беженцев и целые тетради заполнял их рассказами.
У меня хранится дорогая память тех дней - листок бумаги, на котором Туманян записал стихотворение “Две черные тучи”, только что им созданное.
В суровые зимние холода мы проводили Ованеса в Ереван.
Весной 1896 года я был в Тифлисе. В те дни я только что познакомился с Дереником Демирчяном, который учился тогда в школе Нерсисян. Как-то вечером я повел его к Туманяну. Ованес уже читал его стихи, напечатанные в журнале “Мурч”, и отозвался о них с похвалой. Поговорили на литературные темы, потом Ованес прочел только что завершенный им перевод “Мцыри”, который мы одобрили, сделав одно-два замечания.
Дереник ушел, а я заночевал у Ованеса. Время было невеселое. Армянофобская политика царизма приобрела особенно злостный характер, правительство закрыло армянские школы, закрывались армянские газеты, библиотеки и другие культурные учреждения. Тюрьмы были переполнены узниками из числа сочувствующих освободительной борьбе западных армян. Были арестованы Агаян, Ширванзаде.
А в Турции армянский народ захлебывался в крови. Царское правительство заняло в армянском вопросе определенную враждебную армянам позицию. Императорский посол в Стамбуле Нелидов поощрял резню, организованную султаном Абдул-Гамидом. Нам было известно варварское желание министра иностранных дел Лобанова-Ростовского видеть “Армению без армян”.
Действительность была ужасающе мрачна, и помощи не ожидалось ниоткуда.
Была уже поздняя ночь, когда мы стали укладываться. Ованес с лампой в руках стоял перед моей кроватью.
- Не убивайся так, дружище, в конце концов все будет хорошо. Армянский народ видел дни потяжелее нынешних. Не отчаивайся, минует и это.
Оптимизм вообще был преобладающим свойством души Ованеса, он никогда не впадал надолго в безысходное отчаяние. Он верил в судьбу армянского народа и видел в будущем светлые горизонты.
Эта вера передалась мне, на душе стало легче, и я смог уснуть.
В начале 1898 года по распоряжению царской жандармерии я был выслан на год в Одессу. По пути в ссылку сделал остановку в Тифлисе и сразу же пошел к Ованесу. Так уж было заведено, что, приезжая в Тифлис, я обязательно навещал его почти ежедневно.
Вечером собралось много гостей, и разошлись они уже поздней ночью. Когда мы остались одни, Ованес прочел свою поэму “К беспредельности”. Она была написана давно, а теперь он ее переделал, хотя и не окончательно. Ованес говорил, что поэма написана на реальном жизненном материале и факты в ней подлинные. Вещь эта произвела на меня чрезвычайное впечатление. Я пережил беспокойную ночь: воображение было растревожено и меня мучали кошмары. Утром я пересказал их Ованесу.
- Это хороший признак, - заметил он. - Значит, вещь производит впечатление. Но эта поэма не соответствует духу моей поэзии. Для меня она - падчерица и по материалу и по стилю. Но пусть себе существует, пусть знают, что я кое-что могу и вне фольклора.
Это объяснение позабавило меня своей простодушной наивностью.
В 1899 году, уже возвращаясь из ссылки, я опять задержался на несколько дней в Тифлисе и, конечно, побывал у Туманяна. Нашел Ованеса удрученным, глубоко опечаленным. Он вернулся из села Дсех, куда ездил хоронить отца.
- Любимого отца хоронил. Есть ли горе большее, чем это - хоронить любимого человека! - с глубокой скорбью сказал он.
Ованес очень любил отца и всегда говорил о нем с восхищением. Даже годы спустя, когда речь заходила об отце, глаза его наполнялись слезами.
Я остался ночевать у Ованеса, и он до поздней ночи рассказывал о доброте, благородстве, о высоких душевных качествах своего покойного отца.
Ованес был человек радушный и общительный и словно притягивал к себе людей. Сам он больше всего на свете ценил добрую беседу. В какое время к нему ни зайди - бросит дела и, улыбаясь, начнет неторопливый разговор.
Г. Агаян, Д. Демирчян, я и другие наши товарищи регулярно раз или два в неделю собирались у него. Его дом стал местом наших постоянных встреч. Ужинали, пили чай, разговаривали. Зимой сидели у пылающего камина, обменивались шутками, вели бесконечные беседы и споры.
Первое слово принадлежало Г. Агаяну, которого мы называли Патриархом, Патриархом литературы. Все мы уважали и любили его и всегда прислушивались к его мнению и замечаниям. На этих вечерах, уступая нашим усиленным просьбам, Агаян пел рыцарственные песни Кер-оглы в своем собственном переводе. Он вставал во весь свой изрядный рост, размахивал могучими руками и басом пел о любимом герое.
Мы читали свои новые вещи, обсуждали их, обменивались мнениями. Говорили о новостях в армянской, русской и зарубежной литературе, делились впечатлениями.
О чем только не вели мы бесед! Об общественных и политических явлениях, об истории наций, о жизни народов, об искусстве, о философии, о литературе; особенно о литературе. Читали произведения классиков, и западных и восточных, читали и новых авторов. У каждого из нас был свой любимый писатель, что в сумме охватывало почти всех гениев мировой литературы. Читали фольклорные произведения и восхищались бесхитростной подлинностью созданий народа - русскими былинами, сербским эпосом, нашим Давидом Сасунским и многим другим. Нашим всеобщим кумиром был Саят-Нова. Мы возвели его в ранг гения, поклонялись ему, пели на всех наших пирушках его песни, почти уже позабытые. Мы бесспорно можем гордиться тем, что воскресили этого поэта, распространили молву о нем и создали популярность ему и его песням.
В первый период наших встреч как-то само по себе, то ли в шутку, то ли всерьез, родилось желание дать наименование нашему литературному кружку, нашим собраниям. Ованес сказал, что литературный кружок братьев Гонкуров (его членами были Эмиль Золя, Альфонс Доде, Тургенев, Гюисманс), который собирался в мансарде дома Гонкуров, так и называли “Мансарда”. Кто-то - не помню уже кто - предложил по сходству ситуации название “Вернатун” (“Горница”). Мы сразу одобрили его, найдя очень точным и подходящим к случаю, ибо квартира Туманяна в это время была на четвертом этаже. Итак, мы окрестили место наших собраний “Вернатун”.
Это название так и пристало к нам навсегда и получило права гражданства. В обществе нас прозвали “вернатунцы”.
В “Вернатун” время от времени приходили в гости писатели, искусствоведы, историки, лингвисты, любители литературы. Бывали Перч Прошян, Мурацан, В. Папазян, Комитас, художники Г. Башинджагян, П. Терлемезян и многие другие.
Незабываемо прекрасные часы провели мы в “Вернатуне”, глубоко содержательные, вдохновенные.
“Вернатун” просуществовал лет семь-восемь. В 1906-1907 годах кружок прекратил свое существование, так как судьба разбросала его членов в разные края.
Помню некоторые высказывания Ованеса о литературе во время бесед в “Вернатуне”.
- Помогать бездарным людям писать - бесполезный, труд. Свои, рога олень должен отрастить сам.
- Ни один критик не в силах ухудшить мое хорошее стихотворение или улучшить плохое.
- Не рифма и слог создают стихи, а сердце и чувства.
- Литература не имеет родины, но каждая, страна имеет свою родную литературу.
В сентябре 1901 года Ованес приехал из Абастумана, где тогда лечился, в Александрополь. По пути он остановился в Ахалкалаки, побывал на озере Парвана - известная легенда о нем давно его интересовала. Здесь он слыхал и легенду о крепости Тмук. Ованес не смог осмотреть крепость вблизи, но со склонов горы Абул рассматривал в бинокль эту твердыню, башни которой туманно вырисовывались вдали.
Туманян восторженно, пылко говорил о Парване и Тмуке, о связанных с ними легендах, и в его воображении мало-помалу уже складывались дивные поэмы, навеянные ими.
Помню, как он читал первый вариант пролога к “Взятию крепости Тмук”. Я пришел от него в восторг.
В Александрополе Ованес сказал мне, едва мы обнялись:
- Я ведь еще не был в Ани. Очень бы хотелось осмотреть его. Устрой мне это непременно, прошу тебя.
- С удовольствием! Нет ничего легче.
И два дня спустя мы вместе с поэтом Ованесом Костаняном, моим двоюродным братом, пустились в путь-дорогу. Остановку сделали в селе Азарапат у нас дома, чтобы передохнуть и повидаться с моей матерью.
Ованес сразу же принялся расспрашивать нашего мельника и крестьян, знавших много сказок и народных песен, о “Тысячеголосом соловье” - известна ли им эта сказка. Спрашивал и про другие фольклорные сюжеты. Он часами беседовал с крестьянами и записывал услышанное в тетрадь.
Всего два дня провели мы у нас дома. Ованес был охвачен нетерпением, ему хотелось поскорее увидеть Ани.
От нашего села до Ани от силы километров двадцать пять.
По пути мы посетили замечательный монастырь Горомоса, портик которого поистине достоин восхищения. Костанян сфотографировал нас стоящими у склепа царя Ашота Милостивого.
Мы приближались к величавым стенам и башням Ани. Ованес был взволнован. Он ничего не говорил, только все ускорял и ускорял шаги, не отрывая взгляда от крепостных стен.
- И что это ты так торопишься? - окликнул я его. - Царя Смбата еще не известили о твоем прибытии.
Ованес обернулся, хмуро посмотрел на меня и еще быстрее устремился вперед.
Он думал написать драму из истории Ани, героем которой должен был стать царь Овнан Смбат Багратуни, “правитель тучный, но многоумный”, которому молва приписывала славу мудреца. На это я и намекнул, вызвав неудовольствие Ованеса.
Наконец мы подошли к главным воротам...
Ованес остановился и буквально застыл как вкопанный. Долго смотрел молча.
Уже стемнело, когда мы добрались до жилища настоятеля монастыря, которое служило также и гостиницей для посетителей. Вдруг раздался страшный крик и одновременно прогремел ружейный выстрел. Пуля пролетела перед самыми нашими лицами; сделай мы еще один шаг - как знать, какова была бы наша судьба.
Выяснилось, что настоятеля нет, а слуга, вообразив, что пришельцы - разбойники, вздумал с перепугу обороняться.
- Послушай-ка, - сказал Ованес слуге, увидев берданку, - ты что же это, собирался уложить одной пулей сразу трех поэтов?
- Удачно отделались, видно не подошел еще ваш срок, - ответил слуга с полнейшим равнодушием.
С раннего утра мы пошли бродить среди знаменитых развалин. Ованес внимательно и восхищенно разглядывал каждый обломок, отмеченный печатью искусства. Молча, погруженный в раздумья, бродил он, увлеченный безмолвной беседой с прошлым, останавливался перед изумительными творениями зодчества, напряженно всматривался в колонны, арки и барельефы, потом закрывал глаза и вслушивался, словно слышал музыку, необычную, неземную.
Величавая, прекрасная архитектура Ани произвела огромное впечатление на Ованеса. Когда мы уходили и были уже вне крепостных стен, Ованес в последний раз взглянул на Ани и сказал:
- Какой же должен быть человек бессмысленной тварью, чтобы поднять руку на такое чудо! Неужели вся эта красота погибнет, не оставив следа в искусстве армян, в мировом искусстве? Какой степени развития достигло бы наше искусство, если бы турецко-татарские племена не разоряли народ!
1903-1905 годы были тяжелыми для армянского народа. Армянофобская политика царизма продолжала проводиться с еще большим ожесточением. Наместник Кавказа князь Голицын, дойдя в своей ненависти к армянам до исступления, измышлял для нас все новые беды.
Не удовлетворившись закрытием армянских школ и культурных учреждений, царь и его реакционное чиновничество прибегали к насильственному отчуждению имуществ армянской церкви, которые армянский народ уже столько веков хранил в Эчмиадзине для нужд церкви и национального просвещения.
Грабители национального достояния повсеместно были встречены народом с оружием в руках. С обеих сторон пролилась кровь. “Армянский народ бунтует, желая отделиться от России, хочет основать свое государство, от Киликии до Ростова и Нахичевани”, - надрывались крупные и мелкие Голицыны и провокационная пресса, дабы оправдать жестокие акции властей. Тюрьмы были переполнены, в них томились тысячи армян; более того, царские приспешники приложили руку к поистине дьявольскому делу - натравили друг на друга армян и тюрков. Начались кровавые армяно-тюркские столкновения... Ованес был всецело поглощен тем, чтобы любой ценой положить конец этой бессмысленной братоубийственной распре, которая была лишь на руку царской тирании. Именно в те дни он во главе группы вооруженных армянских крестьян ездил в Лори, в соседние тюркские селения и заключал мирные соглашения, благодаря которым в этих краях сохранился мир.
В те годы я нередко встречался с Ованесом в Тифлисе, Александрополе, Ереване, Эчмиадзине.
Летом 1906 года, в июне месяце, я отправился в село Дсех в гости к Ованесу Туманяну. Он со всей семьей жил тогда в Дсехе в старом дедовском доме, над которым сделал деревянную надстройку.
В большой семье Ованеса верховодила его мать. Почтенная старушка, как княжеский скипетр, держала в руках половник и отдавала приказания всем, от мала до велика. От зари до позднего вечера над домом Ованеса вился дымок, весь день горел огонь в тондырах и очагах, варилась в котлах еда.
Я в Лори. На родине Сако, Саро, Ануш*. С Ованесом, под его кровлей. Что может быть сладостнее этих часов! Мы бродили вдвоем по Дсеху и окрестностям. Дсех - село древнее, кругом следы старины. Мы побывали на кладбище, посетили могилу отца Ованеса. Глаза моего друга наполнились слезами... Восемь лет прошло со смерти отца, но сыновнее горе не утихло. Ованес снова и снова рассказывает мне о своем чудесном отце.
___________________
* Сако - герой поэмы “Сако Лорийский”; Саро, Ануш - герои поэмы “Ануш”.
___________________
- Благородный был человек, добрый, с любящим сердцем, с поэтической душой. Все, что есть во мне хорошего,- от отца, - говорил он.
Мы отправились осматривать великолепный монастырь святого Григория, прекрасное творение нашей средневековой архитектуры.
Побывали и на озере, которое жители Дсеха со свойственной лорийцам страстью к гиперболам именуют морем. Поднялись по склону горы, туда, где начинаются леса Марца.
Все это свидетели детства и детских игр Ованеса.
Со всех сторон вонзаются в небеса горные вершины, на склонах их, покрытых лесами, растут на высоких утесах громадные деревья, еще выше гнездятся орлы. Из ущелья поднимается дымок - это кочевья пастухов, там живут исполины, подобные туманяновскому Сако. Ованес показывает мне горы: вот это - Чатиндаг, над его вершиной всегда собираются черные тучи, каждый день грохочут раскаты грома и сверкают молнии. Вот гора Кошакар, там много косуль; в детстве Ованес целыми днями гонялся за ними.
Вокруг деревни шумят листвой вековые ореховые деревья. Под которым же из них Ованес получил благословение старейшин своего села?..
Мы совершали верховые поездки по лорийским селам: Одзун, Санаин, Ахпат... Объездили почти весь Лори.
“Чтобы понять писателя, надо побывать на его родине”, - говорил Гёте.
Лори - это замкнутый, патриархальный мир, эпический, богатырский край, край сказок и легенд; каждый его уголок - заветное предание, каждый камень говорит о героическом прошлом.
Вот на мосту, переброшенном через бурный Дебед (Дэв-Бед), сидит ашуг и, подыгрывая себе на сазе, повествует о стародавних битвах с дэвами и о борьбе, которую ведут сегодня лихие удальцы, плоть от плоти своего народа, против угнетающих народ богатеев, против чиновников правительства - насильников и притеснителей.
Ованес подхватывает слова певца и с воодушевлением рассказывает мне историю о сыновьях Чопура. В восьмидесятых годах против угнетателей-помещиков поднялся старший из сыновей Чопура Согомон. Он убил помещика и с тремя братьями ушел в горы. К ним примкнули другие храбрецы из недовольных. Царское правительство со всеми своими стражниками и казаками годами пыталось изловить их, но безуспешно.
Ованесу еще в юности хотелось написать поэму о героической борьбе сынов Чопура. Удивительный по красоте отрывок из поэмы “Стенания” - драгоценный фрагмент этого неосуществленного замысла.
Храбрость, лихая отвага неотъемлемо присущи лорийцам. Предок Туманяна Оваким - это тот самый отважный патриарх лорийских лесов и ущелий, Меграбян-Туманян, о котором гомеровским слогом повествовал Хачатур Абовян.
Это был исполин, словно высеченный из скалы. В бесчисленных сражениях он защищал Лори от опустошительных грабительских набегов лезгин и кызылбашей.
Ованес и сам храбрец хоть куда, отличный стрелок и охотник.
Мы ездили по лорийским деревням, где все крестьяне знали Ованеса и относились к нему с глубоким уважением. Ованес тоже знал почти всех, особенно людей в летах, беседовал с ними, шутил на лорийском диалекте с его особым вкусом и ароматом.
Он знал жизнь многих крестьях, забавные происшествия из пастушеского житья-бытья, рассказывал об их схватках один на один с медведями.
В Лори Ованес был в своей родной стихии. Среди великолепной природы, в горах и ущельях, полных преданий, легенд и воспоминаний, в поэта словно бы вливались новые силы. Его радовали каждый камень, каждое дерево, он узнавал каждую ложбину, лесок, ручей, с которым были связаны заветные воспоминания детства и юности. Он знал о них бесчисленное множество разных историй, был досконально знаком во всех подробностях с древней и новой историей Лори.
Ованес показал мне среди высоких, величавых утесов те пещеры, в которых в последние годы были найдены древние армянские рукописи. Наши деды спрятали их в этих неприступных местах, чтобы уберечь от уничтожения.
Патриархально-богатырский Лори с его великолепной природой, с его преданиями и традициями, древний народ этого края со своими особыми взглядами на жизнь, со своими заботами и со своей борьбой за свободу и счастье были источниками вдохновения Ованеса. Здесь брал начало мощный поток, питавший народность творчества Туманяна.
Язык Ованеса, его стиль, прозрачная ясность его поэзии идут от необозримо обширного векового фольклора этого чарующего края.
Всей душой, всей страстью и пламенем своей души Ованес любил родной Лори.
Эта могучая страсть воспламенила, окрылила его воображение, придала красоту его произведениям. Его сказочно прекрасная родина и ее трудолюбивый несгибаемый народ поэтически воссозданы в его бессмертных творениях.
Как я уже говорил, Лори был неиссякаемым источником вдохновения для Ованеса так же, как для прославленного поэта Мистраля - богатый плодородными виноградниками, оливковыми рощами и памятниками старины Прованс, который воплотился и обрел бессмертие в его пленительной поэме “Мирейо”, своего рода прованской “Ануш”.
И только став на этот путь, путь народного искусства, поэты маленькой страны и малого народа приобретают мировое значение; так было и с Мистралем и с Туманяном.
И как облик Туманяна гармонировал с пейзажами Лори, с его природой! Он был плоть от плоти и дух от духа этого края, словно Хафиз, в раздумье бродивший среди цветников Шираза, или Пушкин среди широкошумных дубрав и полноводных рек России.
Он любил Лори, как влюбленный романтический юноша любит непорочную деву своих грез. Ничья рука не смеет осквернить ее, ничто не должно запятнать ее заветную чистую красоту.
И Ованес, подобно Джону Рескину, огорчался, что через дивные альпийские луга, ущелья, девственные леса прокладывают железную дорогу, что техника уничтожает первозданную красоту природы, ланей, птиц, пастушьи песни, тишину и таинственность...
Постоянной мечтой Ованеса было построить дом в Дсехе или в другом, еще более живописном уголке Лори, перевезти туда библиотеку и работать там над незаконченными поэмами “Тысячеголосый соловей” и “Давид Сасунский”.
Во время наших прогулок мы - то ли в шутку, то ли всерьез - присматривали даже подходящее место, для дома. Из-за неустойчивости политического положения и по другим причинам это желание Туманяна так и не сбылось.
В декабре 1908 года царские жандармы арестовали Ованеса и меня и по обвинению в антиправительственной деятельности продержали шесть месяцев в Метехской тюрьме в Тифлисе. Камеры наши были рядом. В тюрьме Ованесу исполнилось сорок лет. По этому поводу он написал прекрасное стихотворение “Спуск с перевала”. Мы отпраздновали его юбилей со смешанным чувством грусти и радости. В тюрьме же он написал и стихотворную легенду “Капля меда”.
Летом 1911 года я вынужден был бежать за границу, чтобы избавиться от преследований царских властей. Из Тифлиса я выехал в конце июня, в день похорон Газароса Агаяна. После похорон мы с Туманяном пошли к нему домой.
Скорбный, невеселый был день. Мы лишились нашего любимого Патриарха, а я покидал родину, быть может, тоже навсегда. Невозможно описать горестные минуты расставания.
Поздней ночью мы обнялись в последний раз, молча, без единого слова. Это была последняя наша встреча.
Туманян был необыкновенно жизнелюбивым человеком. Человеком пылкого темперамента. Его переполняли пламенные стремления, мечтания, желания. Его душа не знала утоления и пресыщения: он хотел все иметь, всего достичь, участвовать во всем и везде. Хотел и писать, и быть общественным деятелем, и политиком, и, разумеется, с успехом. У него не было времени на раздумья, он был постоянно в водовороте споров, собраний, встреч. Общество притягивало его к себе, он стремился к нему, и друзья всегда группировались вокруг него. Он был украшением любого общества, душой, искрометным факелом дружеских встреч и застолий. Везде он был тамадой, и тамадой непревзойденным. Все его уважали, все его любили. Тот, кому довелось хоть раз увидеть его, стремился встречаться с ним постоянно. Быть в обществе Ованеса, слышать его беседу, его шутки, его остроумные каламбуры было высшим наслаждением. Куда бы ни пришел Ованес, он приносил с собой веселье; при нем как-то забывалось, что на свете есть горе и несчастья.
Он опьянял на пирушках не вином, но своим юмором, своим колдовским языком, изумительной находчивостью, остроумием, вкусом. Казалось бы, как не чувствовать себя счастливым - уважение общественности, любовь женщин, поклонение любящей литературу молодежи, слава и известность. Однако Ованес был недоволен и собой и жизнью, которую ведет. Его томила жажда работы. То, что уже было сделано, он считал слабыми и несовершенными набросками, в которых душа его раскрылась не до конца. Он хотел написать “Тысячеголосого соловья”, в котором желал наиболее полно выразить свою сущность. Это должен был быть “Фауст” Востока. Хотел написать драму “Артавазд” - из мифологического прошлого армянского народа. Хотел, уподобившись Гомеру или Фирдоуси, обработать весь эпос о сасунских богатырях. В силах своих он был уверен. Но чтобы писать, нужно было время, а времени-то у него и не было. Не было даже житейского представления о времени. Он не любил часов и не хотел пользоваться ими: не любил жить отмеренными минутами. Подобно детям, он был наделен уверенностью, что жизнь его будет длиться вечно, и всегда щедро расточал свое время, а вместе с ним - вдохновение, энергию, душевный пыл и силы...
Шестнадцать лет прошло со дня последней нашей встречи; когда я вернулся из-за границы на родину. Ованеса, увы, уже не было. Не было этого великолепного, бурно жившего сразу тысячами жизней человека. Вместо него я увидел лишенный всякого великолепия могильный холмик, окруженный великим молчанием...
1948 г.
| Дополнительная информация: |
| Источник: karabakh.narod.ru |
| См. также: |
| Биография Аветика Исаакяна. |