ArmenianHouse.org - Armenian Literature, History, Religion
ArmenianHouse.org in ArmenianArmenianHouse.org in  English

Гурген Маари

ГОРЯЩИЕ САДЫ


Содержание   Введения   Сказание 1   Сказание 2   Сказание 3   Сказание 4
Сказание 5   Сказание 6   Сказание 7   Сказание 8   Сказание 9   Сказание 10
Сказание 11   Сказание12   Сказание 13   Сказание 14   Сказание 15   Сказание 16
Сказание 17   Сказание 18   Сказание 19   Сказание 20   Сказание 21   Сказание 22
Сказание 23   Сказание 24   Сказание 25   Сказание 26   Сказание 27   Сказание 28
 Примечание


СКАЗАНИЕ ТРЕТЬЕ,

или тревоги Ованеса-аги: прерванное застолье
в его доме, шаги в саду, а также выстрелы

1

Июнь!

Неподалеку от Ванского моря раскинулся древний город - точь-в-точь зеленоволосая сказочная красавица, точь-в-точь сказка и красота.

Сады, сады, сады, густые, зеленые, на диво зеленые сады, где тянутся к небу высоченные тополя, где наливаются соком огромные ароматные груши, где остро пахнут зеленые еще яблочки, где щедро и тяжело, как груди первого материнства, набухают виноградные гроздья, где, завлекательные и такие доступные, обольщают вас абрикосы, зреет айва, поспевает тернослив, петляют меж деревьев тропинки, благоухают цветы и надо всем этим сияет исполинское солнце, и катится к горизонту, и неистовствует, и льет-изливает жаркое свое возбуждение и вожделение, и живет-поживает мир, и живет-поживает Ван.

И живет-поживает Ван со своими воспоминаниями и колыбелями; старики, усевшись под деревом, вспоминают детство, а их внуки тем временем играют в траве и бурьяне и кричат пронзительно и по-ребячьи восторженно, напоминая своими голосами клики стрепета и щегла, шорохи веретена и прялки.

Дома - большие и маленькие, азиатские и на европейский лад, самые разные, каждый наособицу - утопают среди деревьев и рощиц, садов и палисадников. Издали город походит на вытянутый в длину лес, но подойди-ка, подойди поближе - это и есть лес, а как скоро минуешь зеленые его ворота и увидишь пересекающиеся улицы, и многочисленные строения, подумаешь, будто все эти улицы и строения тебе примерещились и вот-вот исчезнут, и останется только лес, останутся ручьи, да еще останешься ты.

Но будут стоять, как стояли, улицы, будут смотреть на тебя Дома, будут течь ручьи и шелестеть сады, и будет жить-поживать мир, и будет жить-поживать Ван.

Июнь!

Золотых дел мастера украшают броши и браслеты изображениями цветов и церквей, ткачи, расположившись у колодцев, ткут полотно и ситец, фаэтонщик Сено разъезжает на своем фаэтоне, наборщик Амаяк набирает свою газету "Ашхатанк", то бишь "Труд", прогуливается по улице единственный в городе поэт Ваан Чмроз, поместивший на днях в газете объявление, где ой просит, "дабы друзья и знакомые соблаговолили не здороваться с ним".

Жить-поживать миру, жить-поживать Вану...

Шумно на рынке. Лавочники наперебой зазывают к себе курдов и учителей. ("Ованес-ага, как идет торговля?" - "Скверный день, дорогой... ни тебе учителя, ни тебе курда!") Летает аршин, отмеряя цветастый ситчик, закоулок портных содрогается от фaбричного стука швейных машин "Зингер", сапожник Тевос напевает меланхолическую песенку и не спеша прибивает каблук. Часовщик неизменно отдает предпочтение "Зениту", а фотограф Аршак из рода Дзетотянов заказал "живописцу" Месропу Амсаряну вывеску для своего салона, причем попросил, чтобы вывеска гласила: "Фотографический салон "Идеал" - быстро, точно, чисто. Аршак Дзитуни", а кроме того, был бы нарисован фотографический аппарат, а рядом с ним, по-военному отдавая честь, он сам. Mecроп Амсарян вместо "Идеал" написал "Идиал" ("Позор, на меня же пальцами будут показывать!"), а вместо Аршак Дзитуни - Apшак Дзетонян ("Это чтобы меня в городе на смех подняли:" - "Зачем же на смех поднимать, дорогой, ты разве не дзетотяновский Аршак?" - "Нет, в искусстве я Дзитуни, Дзитуни! Тебе-то что за дело?.. А кто это стоит возле фотографического аппарата? По-твоему, я такая жердь?" - "Картина еще липкая, потому так кажется, господин Аршак... Как подсохнет, все будет в порядке".)

Мануфактурщик, уличный музыкант, продавец фруктов, гадалка, точильщик и, наконец, пятиметровый сказочный удалец на ходулях - с головы и до деревянных своих ног разнаряженный в пестрые шелковые одежды, с бусами на шее и бренчащими монетами на лбу, с шутом-напарником, с зурной и барабаном, с шумом и визгом следующей за ним по пятам армией ребятишек, - он непомерными шагами идет с улицы на улицу, пляшет под окнами и балконами, а фиглярски одетый, с козлиной бородой и раскрашенным лицом напарник кривляется и кувыркается промеж ходулей и, обходя зрителей с медной кружкой, собирает деньги. Когда ребячья армия мешает совершению этого ритуала, он мелкими прыжками кидается к толпе, и напуганная ребятня с пронзительными криками бежит врассыпную, и шум становится совсем уж невообразимым. Но вот великан удаляется широченными шагами, толпа и шум следуют за ним, звуки зурны доносятся уже с соседней улицы, и вновь отчетливо слышится бойкое журчание ручейков и шелест ив и тополей на их берегах.

Когда ребенок напуган или заболевает от страха, мать просит великана поплясать с ним, чтобы "страх прошел". Великан наклоняется, кое-как берет ребенка из рук матери, обнимает его покрепче и, выкликая загадочные возгласы, пускается в пляс. Перепуганный ребенок визжит, глядит с непривычной высоты вниз, где громыхает барабан и резко плачет зурна, оттуда, словно из иных миров, взирает на него толпа, а великан знай прыгает и выкрикивает диковинные слова. Наконец страх у мальца "прошел", великан возвращает ослабевшего от ужаса, близкого к обмороку ребенка матери, а сам шагает дальше, толпа и шум следуют за ним, и звуки зурны раздаются уже на соседней улице.

Когда великан оказался вблизи мурадханяновского дома, Ованес-ага садился с гостями за обед.

Среди гостей были Геворг-ага Джидечян, управляющий Ованеса-аги Сет со своей красавицей женой аляфранка госпожой Хушуш и Хачатур-ага, а на женской половине, в другой комнате - ближайшие родственники и соседи. Пришел также приходский священник отец Хорен, человек в высшей степени мирской и большой весельчак, надевший рясу духовного лица, казалось, единственно шутки ради - самому посмеяться и людей посмешить.

Мать Ованеса-аги с папироской во рту хлопотала у стола, уговаривая дорогих гостей досыта есть и вдоволь пить, а с женской половины слышались сдержанные смешки и шушуканье.

- Плохо, никуда не годится... ни Богу свечка ни черту кочерга.

- О чем это, святой отец?

- Плохо... Мне-то все равно, я о вас думаю. Жалко мне вас, бедные вы, несчастные... Как вас не пожалеть?

- Да что случилось, в конце концов? - нетерпеливо спросил Геворг-ага Джидечян.

Вместо ответа отец Хорен откашлялся и с чувством запел "Армянских девушек".

- "Когда вино искрится в стакане у меня... - поет отец Хорен, и поднимает стакан с вином над головой, и вперяет в него одушевленный, сияющий взгляд. - То ваш прекрасный образ встает передо мною..."

И вскипает кровь, и все испытывают душевный подъем. Наполняются стаканы, а с женской половины слышится ответная песня:

У ручья с кувшином девушка стоит,
У ручья студеного, славная на вид.
"Я влюбилась, матушка, я с ума схожу,
Он мне знаки делает, как ни погляжу".

Затем появляется повивальная бабка Тарик, без лишних слой усаживается подле отца Хорена и хвать его за бороду.

- И не совестно тебе этой бороды?

Поднимается оглушительный хохот, женская половина берет верх.

- На улицу великан пришел, - с напускной строгостью наседает на батюшку повитуха.

- Ты на что это намекаешь? Чтобы я шутом стал? - со смехом отзывается отец Хорен.

- Ох и батюшка у нас, ох и батюшка! Сам не устыдился, а меня пристыдил...

- Бабка Тарик, тебе сколько лет? - сквозь общий смех спрашивает отец Хорен, хлопнув повитуху по плечу.

- Три раза по двадцать четыре.

- Выходит, семьдесят два.

- Не говори так, ради Бога! Больно уж много получается. Скажи: три раза по двадцать четыре, язык небось не отвалится... Я у святого Знамения на Вараге слово дала - как стукнет мне семьдесят, выйду замуж.

Отец Хорен голосом влюбленного затягивает, обращаясь к повивальной бабке Тарик, песню "Скромная девушка", и веселье, царящее за столом, достигает зенита.

Вслед затем повитуха запевает песню роженицы. Застолье мало-помалу утихает. Зажигаются керосиновые лампы и стоящие перед двумя зеркалами десятисвечовые шандалы - впрочем, до керосиновых ламп, крупных и Ярких, им далеко.

Поет повивальная бабка Тарик - одну роженицу восхваляет другую - стыдит:

Матери мальчика розу снесите,
Благоуханную розу -
Мальчика родила.
Матери девочки лук понесите,
Чтобы глаза исслезились, -
Девочку родила.

Затуманенными вином и волнением глазами Ованес-ага находит стенное зеркало и прикрепленную к нему фотографию деда. Вот он, родоначальник, вот он, легендарный человек, который с неколебимою верой взирает со стены и лукаво улыбается: "Ованес, Ованес, не удивишь ты меня ни новорожденным своим сыном, ни своим застольем. Я удивился бы, не будь у тебя ни сына, ни надежной крыши над головой, ни застолья. Кто знает свою родословную дальше дедов? Люди зачастую и дедов-то не знают. Знают отца да мать. А если бы знали всех своих предков и пращуров... Ведь любой человек ведет свое начало от начала человечества, от первого его дня. Узнай же меня, Ованес, и накажи своим сыновьям и внукам знать меня и тебя. И потребуй, чтобы они наказали своим то же самое".

Азиатский оркестрик - трио музыкантов, - расположившийся в углу комнаты, заиграл причудливую мелодию. И хотя она ничем не напоминала плясовую, Ованес-ага поднялся с места и, уставясь на фотографию, пошел танцевать. Танцевал он медленно, торжественно, самозабвенно, отрешившись от всего на свете, и как-то бесплотно. Покачивал бедрами, поводил плечами, бросал на пол и подхватывал зубами платок, а разогнувшись, сызнова вперял взгляд в карточку и танцевал, танцевал. Было что-то трогательное и величественное в этом экспромтом возникшем танце. Вот отчего все умолкли и следили за Ованесом-агой с тем замиранием сердца, с каким публика в цирке наблюдает за дерзким акробатом, когда тот исполняет смертельный трюк.

...Сказать по правде, трюки Ованеса-аги не были ни смертельными, ни даже опасными. Верно, он танцевал со всей дерзостью экспромта, однако ж его танец едва отличался от танца какого-нибудь фаэтонщика Сено или какого-нибудь Бурназяна Симона. И все-таки... и все-таки зрители замерли, замерли все до единого, от Хачатура-аги и до отца Хорена, от повивальной бабки Тарик и до Ноемзар-ханум...

Ну а в комнате...

То был не табачный дым и не пар над блюдами с горячей едой - комнату словно заволокло туманом, и он, этот туман, застлал глаза и наполнил души всем до единого. И самые обычные вещи проступали для них сквозь завесу этого густого тумана. Вот отчего так заворожил и так поразил их танец Ованеса-аги.

Тут-то и встает Симон-ага:

- Позвольте сказать два слова. Однако Ованес-ага знай себе танцует.

- Аханес-ага, дорогой мой, обожди...

А Ованес-ага знай себе танцует.

- Аханес-ага, - пришел на помощь другу Фанос-эфенди. - Симон-ага в кои-то веки надумал произнести тост, неужто помешаешь?

Он знай себе танцует, Ованес-ага танцует перед фотографией своего предка, и звучит причудливая мелодия, ничем не напоми нающая плясовую...

- Два слова! - с полными слез глазами настаивает Симон-ага.

Повивальная бабка Тарик выносит из соседней комнаты запеленатого младенца и торжественно вкладывает его в протянуть руки плясуна отца, Ованеса-аги. Поднимается радостный крик поднимаются стаканы, и Ованес-ага поднимает свою ношу выше - к самой карточке родоначальника-деда.

- Два слова...

Ованес-ага вручает новорожденного повивальной бабке Тaрик, и его отрешенное лицо принимает обычное, будничное выражение. Широким красным платком он утирает пот со лба и caдится.

Держа стакан перед грудью, Симон-ага возглашает здравицу

- Нам пришлось повидать много достойных, славных домов. Выпьемте за них! Славных людей, чтящих дедовские обычаи, мы тоже видели... Выпьемте за них! Когда строят дом, в первую го лову закладывают надежный фундамент. Выпьемте за него!

- Симон-ага, - прервал оратора отец Хорен, - столько всего в один стакан не уместится.

Симон-ага сделал вид, что не расслышал реплики, и продолжил:

- Друзья, наши деды говаривали: ежели в доме завелся вод он вола и через крышу утащит.

- Выпьем за вора! - опять встрял отец Хорен.

- Нет, отец Хорен, - повернулся к батюшке оратор, - ни станем мы пить за вора, черт бы его побрал!

- Опомнись, Симон-ага, неужто за черта?..

- Не надо, святой отец, - шепнул Фанос-эфенди, - дай человеку порассуждать.

- За рассуждения!

- Веревку с крыши уже спустили, - скрывая обиду, продол жил Симон-ага. - Что остается? Остается вытащить вола и зарезать во славу нации. Нация? Все это враки! Кто она, нация? Ты, я, ты, он... Если мы не будем стоять друг за друга, не видать нам ни таких застолий, ни таких очагов - развалины Ани, вот что мы увидим... Не желаем! - возвысил голос оратор. - Мы не желаем иметь дело ни с Черными Папахами, ни с Красными, ни с Желтыми, ни с Синими. Пропади они пропадом!

Симон-ага выпил и сел. Некая тень скользнула над столом. Многие не поняли, на что намекает и о чем толкует Симонага, но шестым чувством уловили - случилась крупная неприятность. Один только отец Хорен непреклонно стоял на бастионах веселья.

- Черная папаха, красная папаха, голубая папаха, маленькая папаха... что вы, право слово, помешались на этих папахах? Наливайте стаканы, а в крыше заделайте все щели, чтобы не только вола - курицу было не утащить. Ну а вора хватайте, вяжите вора, и дело с концом!

Минут через пять зазвучала зажигательная музыка, запенилось в стаканах вино, и гости, позабыв о папахах всех цветов и оттенков, пели и веселились за роскошным столом.

2

...В комнату вошел учитель Геворг. Почуяв недоброе, Ованес-ага замер со стаканом в высоко поднятой руке. Он заметил у брата вчетверо сложенный лист бумаги. Музыка оборвалась.

- Странная история, - послышался в глубокой тишине глуховатый голос Геворга. - Выхожу я, пойду-ка, думаю, домой. Шага шагнуть не успел - какой-то человек, на лицо башлык нахлобучен. "Брат Мурадханяна Ованеса?" - спрашивает. "Он самый", - говорю. "Передай ему эту бумагу. Вернись и передай. Сейчас же. Да не мешкай..." Сказал и скрылся. "Кто ты, чей будешь?" Я кричу, а его и след простыл. Возьми...

О, по части чужих почерков он великий мастак, разбирает любые каракули. Он не суеверен, не верит снам, но когда утром, оседлав своего белого, позвякивающего колокольчиками осла, он поспешает на рынок, то примечает даже, какие прихотливые зигзаги выделывают куриные лапки в пыли улицы, тянущейся от Хач-Похана до самого центра. В... Н... Б... выгода, напасть, Бог... Выгода - это хорошо, Бог - куда ни шло, но вот напасть - ни в какие ворота не лезет. Н.Н.Н... Напасть. Он великий мастак разбирать самые корявые каракули, не говоря уж о тех, что дал ему брат, учитель Геворг. "Возьми..."

Он не опустил стакана, в одной руке высоко держал его, а Другой взял страшную эту бумагу и прочел: "Сегодня в три часа ночи положите в каменную ступу в вашем саду пятьсот золотых. Ваше присутствие излишне. За ослушание - смерть. Папаха". Мерзавцы. Симон-ага и Фанос-ага по крайней мере зная цвет зловещих своих папах - черная и красная, а эта сволочь, видите ли, просто Папаха; что за папаха, какого цвета? Ну и дела!:

- Который час, жена? Тьфу, все забываю, какая ты сейчас" Он закряхтел, привстал на колени, достал из кармана сюртука спички, потом ощупью нашел жилет и за цепочку вытащил из его кармана тонкие, плоские часы. Ногтем большого пальца на жал на головку, и крышка резко отскочила; другой рукой провел спичку по шерстяной обивке дивана; возникло фосфорическое пятнышко - восковая спичка загорелась. В свете спички роженица увидела беспокойное, встревоженное лицо мужа.

- Два часа... Ты спи, спи, я выйду воздухом подышу... несварение у меня... Аллах, Аллах!

Он накинул поверх ночной рубахи сюртук, сунул в карман спички и часы и быстро вышел. Спустился по лестнице вниз и поднялся в большую комнату, находившуюся в другом крыле дома. Она звалась большой комнатой, потому что и впрямь был самой просторной в доме Ованеса-аги. Ею не пользовались ни летом ни зимой. Здесь держали ненужные вещи: ковры, циновки, несколько постелей, предназначенных для гостей, множество стульев и кресел, старинные стенные часы, которые вот уже восемь лет не шли, остановившись ровно на двенадцати то ли ночи, то ли дня... Он крадучись пробрался к дверям большой комнаты. Опасаясь разбудить спавших по соседству мать, Лию и Cypeна, Ованес-ага слегка толкнул дверь, на цыпочках прошел через вей комнату и остановился у одного из двух широких окон, выходивших в сад; открыл створку и Осторожно высунул голову наружу и как черепаха высовывает голову из-под панциря.

Глубокая ночь. В просвет между двух недвижных тополей; они растут напротив окон - заглядывает лунный серп. Но Ованес-ага не смотрит на луну, он смотрит на каменную ступу у колодца, в которой толкут пшеничную крупу. Странно, ему чудится, что возле ступы кто-то стоит. Темень, невозможно различить очертания предметов, к примеру ведро у колодца, а вот ступа видна, и возле нее - тень... По телу Ованеса-аги пробега дрожь, и он отходит от окна. Потом приближается к встроенному в стену громоздкому шкафу, достает из внутреннего кармана сюртука маленькую связку ключей, безошибочно выбирает среди них нужный, отпирает дверцу шкафа, трясущейся рукой зажигает спичку и подносит ее к свече в одном из двух подсвечников, стоящих на столе. В свете свечи поблескивает разложенная на полке серебряная, золотая и позолоченная утварь: подносы, блюдца, подстаканники, рюмки, наборы ложек и вилок, дорогие фаянсовые статуэтки, украшенные позолотой ларцы, шкатулки, коробки, коробочки. Постанывая, как от зубной боли, Ованес-ага обеими руками достает из глубины нижней полки обыкновенный деревянный ящик. Открывает его другим ключом и откидывает крышку. Ежедневно, по Нескольку раз на дню, глазами своего воображения он видит этот ящик и его содержимое, когда говорит: "Наличных у меня нет, капитал в обороте... я ведь как-никак делец..."

Он погрузил пальцы в золотые монеты, снова застонал и принялся по одному отсчитывать пятьсот золотых, бросая монеты на столик - одну на другую. Закончив, взглянул на образовавшуюся груду, взял ящик, взвесил его на ладони, поставил на место и заскрежетал зубами:

- Не дам... своими руками столько золота... пускай бьют, пускай убивают... Разбойники! Ни гроша не дам...

В этот миг в саду сухо щелкнули два выстрела.

Свет свечи внезапно стал красным, а затем и вовсе исчез. Когда же Ованес-ага очнулся, он понял, что свет свечи исчез потому, что теперь он прижимался к шкафу всем телом, лицом, внушительным своим животом. Стало быть, он жив. Стреляли не в него.

3

Господин Геворг прочел злополучную записку, полученную от незнакомца; решил было не передавать ее брату, но затем подумал, что не передать-то как раз и нельзя, - возьми он на душу такой грех, все запутается и осложнится. Прежде чем войти в комнату, он помедлил, пытаясь понять, в каком настроении пребывают гости, а главное - брат. Танец Ованеса-аги задел его за живое. Сам он, изгнанный из школы и потерявший жалкое свое Жалованье, переживает черные дни: дома "уважение" Вержине, в казино - подавальщики, с прохладцей относящиеся к его заказам... А Ованес-ага между тем... Брат счастливо и беспечно пляшет, пляшет самоуверенно и самодовольно ведать не ведая о внезапно нагрянувшей беде. "Возьми!"

Передав бумагу, господин Геворг тут же выбежал из гостиной, Поспешно спустился по лестнице и вышел на улицу. Он не веселился на устроенной братом пирушке, был безучастен к его радости и не желает делить его тревог и треволнений.

- Не надо мне ни его застолий, ни его бед!

Так-то оно так, но удар и впрямь не из легких. Шутка ли - взять и выложить неизвестно кому и невесть зачем пятьсот звонких монет! Пятьсот золотых! Сколько лет понадобилось бы ему, чтобы заработать такую уйму денег? Да, его брат должен отдать баснословные эти деньги, какому-то там Папахе.

Навстречу шел Мхо. В руке он держал прут. Лицо его выражало полнейшую безмятежность; такое лицо может быть лишь человека с чистой совестью, который ничего, кроме работы, не знал и не знает, ни перед кем не заискивал, не обманывал находящуюся на его попечении рогатую скотину, крупную и мелкую, не давал и не брал векселей, а свои обязанности рассматривая как естественную, небом установленную подать, которую нужна оплатить трудом и потом.

- Мхо... Ты куда?

- Домой.

- Пить-гулять?

- Да нет, лигу пораньше, а утром - в деревню.

"Не иначе взял у Ованеса денег, - пронеслось у господина Геворга в голове. - Неплохо бы... неплохо сходить в казино..."

- Деньги у тебя есть? - спросил он и подумал: "Что в этот такого, в конце концов, брат".

- Нет, - улыбнулся Мхо, открыв белые, здоровые зубы. Было несколько курушей, купил кое-чего.

- Пошли со мной, домой идти не стоит. - И добавил: - Пока не стоит.

- Почему?

- Знаю, раз говорю... Пошли.

- Куда? - заупрямился Мхо.

-Пошли, я тебя в плохое место не поведу.

Мхо повернув назад, они спустились на Хач-Похан и двинулись наверх.

Вечерняя улица кишела фаэтонами и пешеходами; покончив с делами, люди возвращались по домам. Женщины попадались редко, а если и встречались, то пожилые, с головы до ног укутанные белым, белоснежным покрывалом; что до молодых женщин, они были укутаны, также с головы до пят, тонкими накидками. Головы мужчин самого разного возраста и положения, включая и юношей, украшали красные фески. Красные фески придавали улице праздничный вид.

- Куда мы идем? - прервал наконец молчание Мхо.

Брат не ответил. Они прошли мимо множества домов и уже закрытых магазинов и очутились подле двухэтажного здания" На первом этаже посетители, рассевшись за столами, играли в нарды и домино, или перекидывались в карты, или попивали кофе, а на втором"

Господин Геворг твердым, хозяйским шагом поднялся на второй этаж. Мхо нехотя, волей-неволей последовал за ним; они заняли столиц на открытой веранде казино.

Вразвалочку, глядя сонными глазами, приблизился подавальщик - молодой парень в широких черных шароварах и синем жилете, с небрежно наброшенной на плечо белой салфеткой. Взгляд, которым он смотрел на господина Геворга, очень не понравился Мхитару. Не обращая внимания на взгляд и позу подавальщика, повелительным и вместе задушевным тоном господин Геворг сделал заказ:

- Бутылку, водки, маслин и бастурмы!

- Охота тебе деньги попусту тратить? - нерешительно спросил Мхо, когда подавальщик лениво удалился. - Пошли бы домой... Там и водка, и вино...

- Домой! - пробурчал господин Геворг. - Гм, домой... Бедный Мхо, сумасшедший Мхо!..

Отчего бедный, отчего сумасшедший - так и не спросил Мхо; сердце сжалось от нехорошего предчувствия, и он умолк, глядя на улицу, на густеющие сумерки.

Появился официант и переложил с подноса на стол тарелки с тремя-четырьмя кусками хлеба, прозрачными ломтиками тонко нарезанной бастурмы, несколькими маслинами, бутылку водки и две стопки, взял поднос и сказал:

- Три куруша.

- Понятно, - сказал господин Геворг и наполнил стопки.

- Три куруша? - эхом отозвался Мхо и, позабыв обо всем, оглядел скудную снедь на столе.

- А что такое? - с улыбкой спросил подавальщик.

- Ничего, ничего, ступай себе, - бросил господин Геворг, и стакан задрожал в его пальцах.

Подавальщик стукнул подносом по коленям и пошел прочь.

- Скотина! Осел! - зло и презрительно кинул ему вслед господин Геворг. Неизвестно, однако, услышал ли его подавальщик. - Выпьем... Без этого дела нашу задачу не решить, сдержанно произнес господин Геворг и единым духом осушил стакан. Мхо тоже выпил и закусил ломтиком хлеба.

- Бедный Мхо, сумасшедший Мхо! - на сей раз не пробурчал, а воскликнул господин Геворг, и, поскольку они пропусти ли уже по четвертой стопке, его слова звучали гораздо тверже убежденней.

- Да в чем дело, в конце концов? Хватит напускать туман! говори по-человечески, - с тем же нехорошим предчувствием сказал Мхо, стараясь выглядеть спокойным.

Господин Геворг выпил пятую стопку, отломил немного хлеба, понюхал, положил хлеб на тарелку и рассказал все, что случилось.

Mxо встал.

- Ты куда?

- Пошли, подумаем, как быть...

- Сиди пей! - приказал господин Геворг, глядя на брата мутными глазами. - Я, по-твоему, меньше тебя думаю? Всему свое время... Помозгуем, посоветуемся, взвесим... Это ведь не просто разбой, это вопрос национальный, революционный вопрос...

- Пятьсот золотых! - выдохнул Мхо, силясь вообразить на мыслимую эту сумму; умолк, бросил взгляд на погруженную т мрак улицу и воскликнул: - На пятьсот золотых деревню можно купить!

- Пей! - стакан трясся в руке господина Геворга, однако от чокнулся с братом. - Деревню! Да не одну, а четыре, пять, десять деревень! Хочешь, завтра же с потрохами куплю твой Эцманц? - И, уверовав в свое могущество, крикнул подавадьщику: - Агавард, поди сюда! - Он поймал себя на том, что точи таким же голосом вызывал учеников к доске, чуть было не улыбнулся, но тут ему вспомнилось лицо директора, на память ему затем ни с того ни с сего пришел школьный нужник, и он по мрачнел.

- Три куруша, - сказал, подойдя к столу, подавальщик.

- Поняли, поняли. Я не учитель арифметики, но считать умею... Бутылку водки. Мхо не удержался:

- Хватит с тебя, брат, трех курушей! Да я на три куруша...

- А на пятьсот золотых? - стукнув рукой по столу, зарычав господин Геворг. - Агавард! - кликнул он подавальщика. - Дайте мне посидеть в свое удовольствие. Бутылку водки! - Когда изволите платить, господин? - с отчаянием спросив подавальщик. Было уже ясно: хочешь не хочешь, надо повиноваться; какая разница, что он ответит - рассчитаюсь завтра в десять или через год? Но господин Геворг не был разбойником с большой дороги, не был Папахой

- Любезный! - воскликнул он, простирая к подавальщику обе руки. - За этим столом решается судьба пятисот золотых! Неси, сказано тебе, неси!

То ли поднимать шум не имело смысла, то ли сумма и впрямь произвела впечатление - подавальщик быстренько удалился и через минуту поставил на стол бутылку водки.

- Молодчина! - воскликнул: господин Геворг и наполнил стаканы.

Вторая бутылка вконец подкосила Мхитара. Он не привык пить, не любил возлияний, смотрел на вино и водку, как трудяга вол в поле смотрит на пролетающую в небе стаю журавлей. Он пил, и по его жилам растекалось небывалое спокойствие, незнакомая безмятежность. Он вспомнил жену, Искуи, вспомнил своих Сирака и Мариам и улыбнулся. Но улыбка тут же исчезла с лица. Какие-то люди требуют у его брата пятьсот золотых. Пятьсот! Есть ли у Ованеса такие деньги?

- Откуда? - спросил Мхо и осекся.

- Откуда я возьму деньги, чтобы расплатиться? У нас с тобой пятьсот золотых! Чего ломать голову, давай пить...

- Откуда Ованесу взять такие деньги? - уточнил Мхо.

- Откуда? Да из своей мошны... Нам, что ли, говорить Ованесу-аге, где берут деньги? На, то он и Ованес-ага на весь Ван один... Теперь вот что. С какой стати пятьсот целковых должны достаться чужакам? Пойдем ночью, заберем золото да и поделим.

- Ованеса убьют, - пробормотал Мхо.

- Да у тебя, я смотрю, ума палата! - засмеялся господин Геворг и понизил голос: - Отсюда пойдем ко мне, понял? Пятьсот золотых даром не даются. Тут, надо пот пролить, а может, и кровь...

- Кровь? Кровь-то зачем? Я кровь проливать не стану:

- Ну да, пускай какие-то шакалы унесут Ованесовы пятьсот монет, а мы с тобой посидим, поглядим... потолкуем о том о сем. Хочешь, так и споем: "Когда врата надежды отворятся..."

- Разорится Ованес, - сказал Мхо, когда брат допел песню и снова наполнил стаканы.

- Ха-ха-ха, - захохотал господин Геворг. - Уф, насмешил... Ованес разорится! Бедный Мхо, сумасшедший Мхо!.. Ты лучше о себе подумай, агнец Божий, обо мне подумай... Ованес разо... хо-хо-хо... Да наберись ты ума! Сейчас пойдем ко мне, я возьму пистолет... старый, но человека уложить можно. Ну а тебе - топор. Проберемся к Ованесу в сад, укроемся за деревьями. Как вынесет он деньги и положит в ступу, мы возьмем и смотаемся. А вот если нам помешают... понял мою задумку?

Водка подействовала на Мхитара. В дальней клеточке его моя га билась одна-единственная мысль - во что бы то ни стало спасти сказочное это богатство, не допустить, чтобы оно попало чужие руки. Порядком захмелевший, он все же чувствовал всей своим нутром, что дело это нечистое, несправедливое, разбойно Приличный человек, да еще ставящий перед собой великую цел не станет действовать таким манером: тащи деньги, клади в ступу, а я возьму и унесу...

Когда в бутылке ничего не осталось, а подавальщик обслуживал один из дальних столиков, господин Геворг улучил миг встал.

- Пошли.

Мхо последовал за ним. Спускаясь по лестнице, господин Геворг услыхал громкую реплику подавальщика:

- Брат тысячами ворочает, а он...

Последних слов господин Геворг не расслышал. Или не захотел расслышать.

Когда они садами добрались до сада Ованеса-аги, шел уж второй час ночи. В окнах иных домов еще тускло светились лампы, но Ованесов дом был погружен во тьму. Безмолвная ночь, и только легкий ветерок летел от сада к саду, от дерева к дереву, oт кроны к кроне, и слабый шелест листвы казался частицей тишины.

- Гости разошлись, - шепнул Мхо.

- До гостей ли теперь? - чуть громче, желая, должно быт!

ободрить брата, отозвался господин Геворг. - Еще рано, можно перевести дух. Минутку, я осмотрюсь и приду.

Он вышел из-за деревьев и зашагал к таившей загадку ступе.

Чтобы подойти к ней, нужно было миновать вымощенную камнем площадку - колодец и ступа находились неподалеку от садовой калитки. Господин Геворг отчего-то замер и повернул вспять.

- Мхо...

- Ну?

- Я высокий, - голос господина Геворга дрогнул. - Ступа лучше ты. Ощупай осторожненько ступу. Если там что есть, возьми. Ты маленький, тебя не видно...

Мхитар хотел было отказаться: в его глазах все это смахивало на воровство, однако он вовремя вспомнил, в какое сложное дело впутался, и осторожно двинулся к калитке. Господин Геворг видел, как он подошел к ступе, остановился, нагнулся, стал поудобней и на минуту замер. Нашел, наверное, заветный кошель, заподозрил господин Геворг, и решил прикарманить десяток-другой золотых.

- Пятьсот червонцев, и ни гроша меньше, - внятно сказал он себе. - Иначе не соглашусь.

Крадучись, с пустыми руками подошел Мхо.

- Опять луна, - сказал он.

"Вот осел! - подумал господин Геворг. - Луной любовался..." Они пробрались к огораживавшей сад низкой изгороди и сели, прислонившись к ней и не отрывая глаз от ступы. Через несколько минут Мхитар уловил негромкий храп брата.

- Геворг... Геворг...

- M-м... ладно... не опоздаю... - промычал тот сквозь сон.

- Дай-ка сюда пистолет.

- Пришли? - встрепенулся Геворг.

- Нет. Дай Пистолет и спи.

- Умеешь с ним обращаться?

Он умел. На берегу Кешиш-озера близ Эрманца он несколько раз стрелял диких уток из кольта айсора Шамаша, с которым они туда ходили.

- Умею.

Господин Геворг вложил в руку Мхитара увесистый пистолет и пробормотал:

- Я не сплю... Какой там сон! Нашел время спать...

И опять уснул.

"Хотел еще и топор взять", - подумал Мхитар и улыбнулся в темноте. Он устремил взгляд на ступу и поудобней прислонился к изгороди.

... Мхо разлепил веки. Из-за деревьев выступили две тени и приблизились к ступе.

Мхо дважды выстрелил в воздух.

4

В это мгновение в калитку постучали, сперва тихонько, потом сильней и сильней.

Остатки здравого смысла подсказали Ованесу-аге, что Папахи едва ли станут стучаться; вероятно" так ничего и не обнаружив, они пальнули - во-первых, это был знак, мы, дескать, здесь, а во-вторых, угроза, - пальнули и ушли. Кто же тогда стучится?

Ованес-ага неуверенно шагнул к выходившему на запад окну и, на сей раз не открывая его, всмотрелся во мрак. За калиткой смутно проступали две тени. Он слегка приоткрыл окно, высунул голову и сдавленным голосом спросил:

- Кто там?

- Это я, - послышалось снизу, - Мхо. Открой.

Ованес-ага быстро захлопнул окно, взял с шандала горяшую свечу и, шаркая шлепанцами, так же быстро бросился к дверям Быстро спустился по лестнице, с той же быстротой и легкостью очутился калитки и отворил ее.

Два брата прошли в дом. В любых других условиях, Ованес-ага вряд ли с такой радостью пустил бы братьев под свой кров в стол поздний час, Мхтар что-то держал в руке. Ованес-ага присмотрелся - пистолет.

- Это ты стрелял? - спросил он. Ответил, однако, Геворг:

- Я.

Вошли в кухню, расселись на тахте, откинулись на подушки, Впервые с тех пор, как братья повзрослели, они сидели вот так, втроем, бок о бок.

Появилась мать, Србуи. Встревоженное ее лицо прояснилось и даже просияло. Давно уже, ох как давно не видала она, чтобы три ее сына сиживали вместе. Что, однако, стряслось? Вечером гости один за другим разбежались, едва попрощавшись. А теперь, посреди ночи, сидят три брата и не думают ложиться. Почему они тут сидят?

Спала беспокойным, смятенным сном. Босая прыгала с крыши на крышу и с превеликим трудом собирала срываемое ветром с веревок белье. Ованесову рубашку занесло на макушку грушевого дерева. А над садом пролетала воронья стая - чего доброго сядут на грушу и загадят Ованесову рубаху; "Кыш! Кыш!" - отгоняла старуха ворон да и проснулась. С неспокойной душой выглянула на веранду. Маленькое квадратное окошко кухни как раз туда и выходило, она заметила тусклый огонек и спустилась вниз. Шандал никак не мог ускользнуть от ее взгляда. Откуда он здесь взялся? Свеча была на исходе - значит, горит уже давно.

- Что тут у вас? - спросила она как ни в чем не бывало.

- Да так... Присаживайся, матушка, поболтаем.

- А подсвечник что здесь делает? - Она зажгла настенную лампу и взяла шандал. Потом спросила: - Есть не хотите? Мхи сегодня не ел ничего...

- Сыт я, матушка, - успокоил ее Мхитар.

Старуха не обратила внимания на его слова. Кто-кто, а уж она-то знала характер сына: может три дня маковой росинки во рту не держать и все равно откажется от угощенья; спросишь его: есть будешь? - а он: сыт, мол, матушка. А вот ежели без всяких расспросов поставить перед ним тарелку, съест за милую душу. Он такой, Мхо.

Господин Геворг хотел было сказать: "Давай чего-нибудь принеси", - но, заметив, что мать направилась в погреб, промолчал. Старуха вернулась, "расстелила перед сыновьями красную скатерть, расставила на ней лаваш, жареное мясо, подрумяненную курицу, бастурму, сыр, зелень и в нерешительности остановилась.

- Пить будете?

- Давай, матушка, чего-нибудь принеси, - на этот раз решительно вмешался господин Геворг.

На красной скатерти появилась бутылка красного вини и три стакана.

- Ну, ступай, матушка, ступай спи, мы тут перекусим, выпьем, потолкуем о том о сем да и пойдем на боковую. Спи себе спокойно, - сказал Ованес-ага совершенно для себя неожиданно безмятежным голосом.

- Что-то вы от меня скрываете, - сказала старуха и заправила цветастую свою язму за уши, словно затем, чтобы получше слышать.

- Ничего мы не скрываем, матушка, спи себе спокойно. Сидим перед тобой живы-здоровы. Выпьем немного, что с нами случится? - снова успокоил ее Ованес-ага.

- Господи Боже! - промолвила старуха и воздела глаза к прокопченному дымом потолку кухни. И засеменила прочь. Господин Геворг наполнил стаканы.

- Ну, рассказывайте, - сказал Ованес-ага. Удрученный его голос совсем не походил на тот, каким он минуту назад говорил с матерью.

- За нас, армян! - возгласил господин Геворг и поднял стакан; братья невольно последовали его примеру И чокнулись. "Неужто выпьет?" - подумал Мхо, но господин Геворг не позволил младшему брату долго пребывать в сомнении и тремя глотками осушил стакан; Ованес-ага машинально сделал то же самое, а Мхо поставил стакан наместо и оторвал немого лаваша. Он и впрямь был голоден.

- Да что там рассказывать? Отдал я тебе записку, вышел, а сам успокоиться не могу: ну и наглость! Пятьсот золотых! Кому, с какой стати? Сволочи! Объясните, зачем вам эти деньги, на что их потратите, может, вы плохо посчитали, может, нужно не пять, сот, а пятьсот один, извольте... Папаха! Что еще за Папаха? Разбойничьи какие-то повадки, мыслимо ли это терпеть! - Господ дин Геворг перешел на крик, налил вина, чокнулся с братьями и быстренько выпил. Ованес-aгa тоже выпил: авось, малость полегчает... - Надо, думаю, сказать брату. Нашел Мхо, выложил ему все, сели мы, помозговали, как нам быть, как пособить твоем горю, как залечить рану. Так прикинули, этак прикинули и решили: папаха это или феска, сбросим ее наземь, не дадим тебя грабить. Братья мы или нет?! - Он налил себе и брату вина. - Зашли ко мне. Вержин давно уже меня пилит: продай пистолей пару ботинок не на что купить, одежда истрепалась, продай, и все тут! Оставил Мхо у дверей, а сам захожу. Сидит чулки штопает! Вержин, говорю, я за пистолетом. Нашел богатого покупателе денег-то нет, а тебе туфли нужны, платье... Бедная Вержине! Кинулась мне на шею - и в слезы... - голос господина Геворг дрогнул. - Не могу сдержаться, - дрогнувшим этим голосом па жаловался он, поднял стакан и выпил, тяжело и медленно. Покуда пил перед глазами стояло: вот он заходит в дом, просит у Beржине пистолет, а она, Вержине, ни в какую - пропьешь, дескать в казино; он клятвенно ее заверяет, и наконец Вержине бросает: послушай, лоботряс, вернешься без денег, на порог не пущу, ел пай куда знаешь... - Взял я, значит, пистолет, поцеловал Вержине не в лоб и пошел. Короче говоря, пробрались садами к тебе. Пошарили в ступе - пусто.

- А будь там деньги, что тогда? - спросил Ованес-ага, метнув на брата, у которого помаленьку стал заплетаться язык, испытующий взгляд.

Увлеченный своим рассказом, господин Геворг то ли не расслышал вопроса, то ли сделал вид, будто не расслышал; что Мхитар у него и в мыслях не было возражать брату - он не возражал бы, даже представь тот дело так, что заснул как раз он Мхо, а стрелял господин Геворг, и стрелял господин Геворг во все не в воздух, а уложил наповал двух злоумышленников; нет, o не стал бы возражать, пускай рассказывает так, как ему удобней как ему нравится. Какая разница?

- Ну вот, сели мы, стало быть, у стены и ждем" Мхо, говору Ованес не даст этим разбойникам ни гроша. Молодчина! Есть него такие деньги или нет, не наше дело. Но если даже есть... па чему он собственными руками должен швырять их псу под хвое! ну почему, почему?! Он что, ни в чем не нуждается? Или его братья знать не знают нужды? - Господин Геворг наполнил стаканы. - Чем давать чужим, не лучше ли протянуть руку помощи братьям? Поелику "все земли обойди подряд - нет слова сладостней, - здесь господин Геворг сделал паузу, взял стакан и, растягивая гласные, произнес нараспев: - Сла-адостней, чем "бра-ат"". (*) - Выпил торжественно и медленно, провел указательным пальцем Левон руки по усам и губам и продолжил:

________________________
(*) Стихи Мкртича Пешикташляна (1828 - 1868).
________________________

- Мхо, говорю, отобьем у этих авантюристов охоту заглядывать в чужие ступы... А подонки-то авантюристы легки на помине. Выходят из-за деревьев двое - и к ступе... Ба-бах! Стреляю, ба-бах!..

- Ты стреляешь или Мхо? - со значением спросил Ованес-ага.

Господин Геворг отнюдь не смутился - опыт былого незавершенного учительства сослужил ему службу.

- Стрелять - неопределенная форма глагола, который спрягается следующим образом: стрелять, стреляю, стреляем... Но это неважно, важно, что проходимцы со страху кинулись наутек, к саду Ханикянов, а оттуда - куда ноги понесли.

Он тяжело вздохнул, как человек, исполнивший свой долг, и скрутил папироску. Воцарилось молчание.

- Окажись в ступе деньги, как бы вы поступили? - отчетливо произнося каждое слово, спросил Ованес-ага.

- Что за вопрос? - смутился Геворг-ага. - Как бы мы поступили? Разве не ясно?..

Ованес-ага не стал добиваться ответа, поскольку его мысль потекла по иному руслу.

- А ежели меня убьют?

- По какому праву, на каком основании? Да кто им позволит распоряжаться твоей жизнью?! Нет такого закона!

И, разволновавшись, господин Геворг снова наполнил стаканы.

Ованес-ага застонал, поднялся на ноги и молча вышел. Через пять минут он вернулся, сел, вынул из сюртучного кармана носовой платок, развернул его и едва слышно сказал:

- Вот вам по золотому... Берите тратьте, поглядим, чем все это кончится. Я по уши в долгах. Опозорился перед полисскими магазинщиками, того гляди, обанкрочусь. Если эти не отвяжутся, хоть стреляйся...

...Светало. На горе Вараг занималась заря. Взошла утренняя; звезда и бросила лучи на Пятничный ручей. Айгестан спал глубоким, сладким предутренним сном. Спал Мхо - как сидел, откинувшись на подушку, так и заснул. Не спал Ованес-ага - прислушивался к дыханию жены. Спал младенец. Не спала мать Ованеса-аги. Молилась, осеняла себя крестным знамением, закрывала глаза, но уснуть не могла. Не спал и господин Геворг. Он слил в стакан остатки вина, взглянул на спящего Мхитара, поднял стакан и пробормотал:

Все земли обойди подряд...

На память пришло лицо директора, злые слова Вержине, поддавальщик из казино, ступа у колодца, он ощупал карман и улыбнулся.

Нет слова сладостней, чем "брат".

Осушил последний стакан, приклонил на подушку отяжелевшую, затуманенную голову и заснул с пустым стаканом в руке.

Айгестан спал глубоким безмятежным сном. Легкий, ветерок веял из сада в сад, от дерева к дереву, от листка к листку, и слабое подрагивание крон казалось частицей тишины.

х х х

И жил-поживал мир, и жил-поживал Ван.

Содержание   Введения   Сказание 1   Сказание 2   Сказание 3   Сказание 4
Сказание 5   Сказание 6   Сказание 7   Сказание 8   Сказание 9   Сказание 10
Сказание 11   Сказание12   Сказание 13   Сказание 14   Сказание 15   Сказание 16
Сказание 17   Сказание 18   Сказание 19   Сказание 20   Сказание 21   Сказание 22
Сказание 23   Сказание 24   Сказание 25   Сказание 26   Сказание 27   Сказание 28
 Примечание

 

Дополнительная информация:

Источник: Гурген Маари «Горящие сады».
Издательство «Текст», «Дружба народов». Москва 2001.

Предоставлено: Андрей Арешев
Отсканировано: Андрей Арешев
Распознавание: Андрей Арешев
Корректирование: Андрей Арешев

См. также:

Леонид Теракопян о романе Г. Маари Горящие сады
Рассказы Гургена Маари

Design & Content © Anna & Karen Vrtanesyan, unless otherwise stated.  Legal Notice