Интервью Александры Лавровой с Эльвирой Горюхиной

ГОРЮХИНА: Я ЗБОЛЕЛА ВОЙНОЙ.
ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ СДЕЛАЛОСЬ НЕВАЖНЫМ

Ноябрь 1999 года

- Эльвира Николаевна, у вас не квартира, а оранжерея - столько зелени...

- У меня никогда не было дома цветов, а после “горячих точек” появилось желание, жажда зелени. Почему-то мне надо видеть зелень - не знаю, может быть, надо зафиксировать жизнь. Смотри, как замечательно растут. Когда меня нет - растут хуже.

- Цветы хорошо растут, когда в них нуждаешься и их любишь...

- Я с ними разговариваю. Ощущение живого... В “горячих точках” порог ощущения живого меняется. Там ощущение жизни как дара. Я приехала несколько дней назад, в Новосибирске было тепло, в квартире был газ. Было удивительно, что тепло, что работает телефон. Теперь похолодало - газ отключили.

- Еще и заболели - догнало вас все это...

- Первая мысль: потолок не упал еще? Нет? Все хорошо. Другое ощущение жизни. Потом, конечно, все притупляется.

- Вы пришли в Чечню уже будучи человеком, абсолютно увлеченным грузинской, кавказской культурой. Но был же момент, толчок - когда это началось, с чего?

- Это началось в ранние детские годы. Папа работал на границе Азербайджана и Грузии. А потом - не знаю откуда. Была студенткой - ездила. Тбилиси - это город, без которого я просто жить не могу на свете. Я просыпаюсь в этом городе, еще не знаю, что мне сегодня предстоит, а уже счастье разлито в моей душе. Я посетила Тбилиси в пятидесятые годы, это был рассвет нашего советского Тбилиси. Знала Нодара Думбадзе, Отара Чиладзе, Чхеизде, Абуладзе, Параджанова...

- А как вы на войну впервые попали?

- Чхеидзе пригласил меня на международный кинофестиваль в Тбилиси. Не летел самолет, я решила лететь в Сухуми. Меня отговаривали, говорили: вы оттуда в Тбилиси не доберетесь - там война. Но я полетела. Лампочки еле горят, мешки с песком, выстрелы. Я впервые поняла - война. Один человек отказывается через рентген проносить ящик - выясняется, что там труп ребенка. Первая смерть, с которой я столкнулась. Переночевала на скамейках, прилетел самолет за убитыми и ранеными, меня взяли в Тбилиси. Фестиваль уже заканчивался. Но мне не нужны уже были фильмы, я хотела снова попасть на войну - я поняла, что очень важное там что-то происходит, что нужно понять. Я заболела войной. И я поехала туда и пробыла там две недели... Там понимаешь, что наши волеизъявления в нормальной жизни - мнимости. Понимаешь, что есть ход вещей - от тебя он мало зависит, надо только слышать его. Это сто раз говорил Толстой. Услышать совокупность всех сил, которые тобой владеют, - чтобы быть свободной. Война обостряет слух на правду и слух на суть.

- Вы подписываете свои очерки не Эльвира Горюхина, кандидат наук, а Эльвира Горюхина, учительница. Это принципиально для вас? Почему?

- Когда я там бываю, я все время в диалоге со своими детками. Вот приехала, читаю в классе одну работу детскую: все чеченцы - дикари, бандиты, что-то в этом роде. Ребенок, напичканный нашей информацией. Я читаю, а вижу конкретного Асламбека Домбаева... сейчас я начинаю плакать... директора школы, который собрал всех детей-сирот в Грозном, и русских в том числе. Ездил в 95-96 годах на грузовике и собирал. Он выдающийся учитель, очень крупного класса педагог, человек, которому за шестьдесят. Мы возили ему гуманитарную помощь в 98 году. Сейчас они выехали из Чечни. Мы их нашли в лагере беженцев, в дощатых домиках. Холодрыга. Минус двадцать - редко бывает там такой холод. Мороз в теплых краях переносится хуже, чем у нас, влажность, что ли, большая? Асламбек сидит в барачке дощатом, рядом с ним радиатор, он греется. Поздний вечер - мы долго их искали, ездили с охраной. Он смотрит на Вячеслава Яковлевича Измайлова, которого хорошо знает, который много раз освобождал военнопленных, и меня он хорошо знает, он смотрит на нас - и не узнает. Видит только рубоповцев в комуфляжной форме, видит только военную форму. Он смотрит, потом говорит: “Зачем они здесь? Слава, я их боюсь”. Сотни детей им воспитаны, этим очень немолодым человеком, а он говорит: “Я боюсь”. Есть разница, как ощущаешь народ, - как некую абстрактную нацию или как конкретных людей. Я думаю, что драма восприятия Россией Чечни заключается в том, что для нее есть только ощущение глобально всего народа.

- В средствах массовой информации ситуация в Чечне рисуется довольно жизнерадостно.

- Я не могу слушать радио, ТВ. Если смотрю, то думаю: а может быть, всего того, что я видела, не было, а есть то, что показывают? Манипулирование сознанием достигло таких размеров... Вчера в передаче Сванидзе - эти бодрые речи Чубайса о том, что по сравнению с той, первой, войной, нас в Чечне встречают, нас там любят и третье, пятое, десятое. Да, это правда, но не вся правда. А вся правда в том, что когда была первая война, у людей еще были какие-то внутренние резервы, а сейчас, видимо, сил нет совсем. Я со многими разговаривала - состояние полного отчаяния, чувство, что это надолго, это навсегда. А Чубайс рассказывает, что весь чеченский народ на подъеме. Слишком долго, годами экстремальную ситуацию выдерживать нельзя. А ТВ радуется - гуманитарной катастрофы нет, эпидемий нет. Да просто выживаемость этого народа нечеловеческая. Но сейчас люди на грани.

- Не бывает плохого или хорошего народа.

- Сейчас уже договариваются до того, что бывают плохие народы. Чеченский народ - бандиты. Так спокойно и говорят. Россия долго была на Кавказе, но не удостоила себя чести узнать хотя бы один кавказский народ. Одно из главных обвинений - а чего это они не боролись со своим Басаевым? А чего это вы сами не боролись с Берией, Ежовым, например? Мильоны они в тюрьмы отправляли - чего же вы не боролись? Спросить человека, который замерзает, которому нечего есть, у ребенка которого при одном гуле самолета начинаются судороги, чего он не боролся с Басаевым! Я спросила. У жены Асламбека Домбаева. Она говорит: “Его участь уже решена, он не жилец, он смертник. На его счету уже много крови. Он убил человека, который договаривался с федералами, чтобы они не входили в его село. Ты думаешь, у этого чеченца нет родственников?” Там механизм кровной мести выполняет какую-то регулятивную функцию. И она говорит: “С каждой новой жертвой его жизнь сокращается”. Чеченец уверен, что если кто-то пролил кровь, сокращается его пребывание на этой земле. Есть какие-то вещи, которые непонятны, если здесь не вертишься, внутри. Хотя есть люди, которые провоевали здесь многие годы и Кавказа не понимают, не понимают, что с помощью пушек мы не продержимся на Кавказе. Можно ли представить себе, что Павел Сергеевич Грачев задумывался вообще о том, кто такие чеченцы? Все больше изумляюсь гению Толстого, понимаю, почему “Хаджи Мурат” считают завещанием и дневником. Все рассказано от начала до конца. Только читайте.

- А наш люд, похоже, читать не хочет.

- Наше общество меня изумило - скоростью, с какой растет путинский рейтинг. Говорили: где национальная идея? Есть национальная идея: противника мочить в сортире. Оказалось, что вокруг этой национальной идеи мы все вдруг консолидировались. Мочить противника в сортире - он это произнес, и никто не содрогнулся. Сейчас я ездила к друзьям в Грузию, Абхазию, Армению и видела, как там в народе идет изживание образа врага, идет очень сложная внутренняя работа, связанная с примирением. Один грузин, оставивший свой дом в Сухуми, живет в Зугдиди, конечно, ему там не нравится, хотя всего 60 километров от Сухуми. Я говорю: “Какой субтропический ливень!” Он отвечает: “А, нет, у нас - субтропический ливень, а здесь это просто осенний мелкий дождь”. Вот он рассказывает мне сон, который все время видит: он пробирается к своему дому горными тропами, входит, целует трубу, а потом спохватывается - что же это я целую трубу, ее же абхаз поставил в моем доме. Потом говорит себе: но абхаз же трубу поставил, чтобы мой дом стоял лучше. И вот он рассказал сон и говорит: “Представляешь, в моем доме у абхаза родилась двойня, два мальчика!” Я не знаю, как реагировать, хорошо это для него или ужасно. И вижу - он счастлив. Или вот была нынче на чечено-грузинской границе, потому что много разговорчиков идет о том, что через Грузию прямо дивизии боевиков шагают. Причем никто не видел этих гор, не знает их. Несут эту фигню: проходят русские по Чечне колоннами. Дать бы Путину гранатомет, посмотреть, как бы он прошел через горы. Когда я уезжала в октябре, уже выпал снег. Еще два-три снегопада, и пограничники останутся отрезанными от всего мира, будет только вертолет иногда в ясные дни прилетать - и все. Я никогда не забуду, как когда-то друг мой Нодар Думбадзе рассказывал мне: критиковали какой-то его рассказ, упрекали в неточности. Там у него долго не могли найти беглеца в горах. И Думбадзе мне говорил: они не знают, что такое горы, да там годами можно жить, и никто тебя не найдет. Горы - это другое миропонимание.

- Ну а на границу-то как вам удалось попасть?

- Это не просто. Прихожу в пресс-центр департамента пограничников проситься туда. Вижу полковника, с которым я встретилась в 92 году в Цхенвали. Он меня возил смотреть, как разрушены грузинские села, а осетинские полковники возили меня смотреть, как разрушены осетинские села. Разрушены они были одинаково. Этот полковник для меня уже как боевой товарищ, я ему на шею бросилась. И вот он помог мне попасть на чечено-грузинскую границу. Три тысячи метров над уровнем моря, чеченцы шли ночью - днем эту дорогу бомбили. А я же была в 92-м в Сухуми и знала, что там делал батальон Шамиля Басаева, чеченцы бесчинствовали в Абхазии, и вот чеченцы идут, а пограничники грузинские им помогают, берут детей на руки. И я вякнула, решила устанавливать справедливость на российский манер: “А вы вспомните, что было в Гагре”. И мне пограничник, молоденький мальчик, говорит: “Слушай, а это дите причем?” Я уж молчу о том, что грузины могли спросить: русская, что говоришь, вы-то что делали в Абхазии?

- Сейчас снова посылают молоденьких срочников в Чечню...

- Долгое время я работала с родителями пропавших детей - ни одного из Москвы. Деревни в триста дворов, городки Мухосрански Пензенской области - воюют те, кто мог бы пахать, сеять, кто мог бы кормить Россию. Старший сын в семье пропал без вести - а уже забирают следующего. А собровцы существуют для того, чтобы ворваться в банк и схапать депутата, чтобы сторожить недвижимость этих сук. И сейчас на границе они стоят - дети с тонкими шейками, они против боевиков, как овечки против волков. Что нам не жалко своих детей? Во всех странах с террористами борются профессионалы. Мне иногда кажется, что все свои войны мы организуем, чтобы отстреливать свой народ.

- По телевизору показывают, как чеченские беженцы в палатках организуют школы для детей.

- Есть у меня одно знакомое чеченское семейство, которое нам очень помогало. Девочка Румиса - в школе не учится. Три года была война. Война кончилась, девочка пошла в шестой класс вместо девятого - и не смогла учиться. Сын Арсен, который тоже не учится, - потрясающий парень, изумительный. Огромное количество детей в Чечне сейчас вообще не имеет никакого образования. Растет поколение детей, которые не учились в школе. Я на Арсена в этот раз посмотрела и подумала: если бы я была Ельциным, я бы сделала то, что делали в царское время. Я взяла бы мальчиков чеченских от семи до семнадцати, создала какой-нибудь корпус в России и стала бы их учить и воспитывать. Когда пройдет первый шок от проживания в палатках, что будут делать ребята тринадцати-четырнадцати-двадцати лет? Очень ингуши боятся возникновения очага подростковой преступности.

- Вы на позиции человеческой, вне борьбы. Вы и боевиков видите как конкретных людей?

- Есть логика, для меня непостижимая. Человек, который взял оружие, где-то когда-то переходит грань - борец за освободительную идею становится бандитом. Вот были замечательные мхедрионцы у Джабо Иоселиани, которые выступили против Звиада Гамсахурдия, против националистических идей за демократию. Я видела их - там было очень много интересных ребят - физики-теоретики, художники... - рыцари, всадники. Когда они превратились практически в бандитов? Когда происходит превращение бойца в убийцу? Одного из мхедрионцев, очень больного человека, раненного в позвоночник, прикованного к инвалидной коляске, я спросила: “Как ты думаешь, надо было входить в Сухуми?” Он сказал: “Надо было НЕ входить”. Он мультипликатор, художник. И вот он говорит: “Нет, думаю, что кисти я больше не возьму. Я скорее нажму курок, чем возьму кисть”.

- О войне вы можете многотомные мемуары писать. Но есть что-то, что вас захватывает, кроме нее? Вы всегда были театралкой, “Президентши” в “Красном факеле” произвели на вас сильное впечатление.

- Все это уже прошло, исчезло. Вот смотрели мы с Измайловым “Крутой маршрут” у Галины Волчек. Потрясающее впечатление. Вышли, а у него из кармана листок торчит, вытаскиваю - письмо от матери, потерявшей сына, она описывает его приметы, родинку на щеке. И все.

- Но есть что-то, без чего вы не мыслите свою жизнь здесь, не на войне?

- Хороший зеленый чай, мед, Мераб Мамардашвили под мышкой и Фрэнк Синатра. Слушаю его тридцать лет - он всю мою жизнь связывает воедино.

- Дайте фотографию для газеты.

- Никогда. Ни для одной газеты не давала, и фотографироваться ненавижу. Лучше, постой, я тебе поставлю одну песню.
И квартиру наполняют звуки “Путников в ночи”. “Strangeres in the night...”

Александра ЛАВРОВА,
“Новая Сибирь”